Село Мамонтовое раньше называлось Волчья Грива. Потом тут стали находить бивни…
Местные жители Иван Петрович и Вера Марковна Фещенко женаты уже пятьдесят пять лет.
Тридцатого мая Ивану исполнялся восемьдесят один год.
А накануне он катал валенки, говорил — последние в жизни.
«Хватит уже, вот эти себе скатаю, сдам инструмент в музей — и всё!»

Каргатский район, Новосибирская область.
© Валерий Кламм, съемки: февраль-май 2011

У Ивана Петровича и Веры Марковны трое сыновей, семеро внучек, два правнука и две правнучки. < В отцовском доме дети бывают наездами. В день рождения Ивана Петровича сыновья не смогли собраться вместе. В понедельник тридцатого мая Ивану Петровичу исполнялся восемьдесят один год.
Накануне он катал последние, быть может, валенки…
Катал и рассказывал про жизнь….

«Видите как, когда мне семьдесят было, как-то заболели руки. Ночей не спал, маялся. Поехал в Довольное, 30 килограмм вытеребил. Приехал, в баню сходил. В 4 часа встал. До завтрака одну пару выкатал, после обеда две, к вечеру еще одну. У станка стоишь – пот с тебя градом льет. Я тогда 15 пар скатал. Из суставов вся ржавчина вышла. До сих пор не чувствую.
Но теперь уж, наверное, брошу. Я брошу – а кто-нибудь подберет.
Все инструменты в музей свезу.
Сыновья-то мои не катают. Ни один не научился. А им и не надо.
Я ж пимы начал катать в сорок втором. Со школы приходишь. Женщины сидят. Я закладываю, они катают. В войну много женщин катали. Я маленький был, щуплый, до верстака подбородком доставал. Чурку подставишь и пошел. В ночь пару скатать надо. Утром — в школу. Долго поучиться не пришлось. Нас шестеро у мамы было – четыре сестры, два брата; двух уже нету.
Сколько ты думаешь у меня классов – правильно три. А в армию уходил – пять записал. А как же, ведь не взяли бы. А в армию не сходишь – девки не посмотрят. Нас из одного села одиннадцать человек ушло. Мне армия много дала.
В тридцать девятом я в школу пошел, в сорок втором закончил.
Поначалу детские валенки катал – двухфунтовые. Силенок-то немного было. А у деревенских в семье по пять – шесть ребятишек. Каждому надо. Приносят шерсть. Обкатал я одну семью, потом другую. Денег-то не было. Кто хлеба даст, кто сала.
Отец мой еще этим делом занимался. Они черниговские. Я до армии ведь как говорил – «Хто. Чому табе». Уж потом гакать перестал.
Видите как — отец-то мой до войны пимы катал – кто что даст. Раз я у отца шерсти клочок утащил. Еще в первый класс ходил. Вот такие валеночки скатал. Учительница увидела, купила для куклы, денег дала. Я пошел, на те деньги конфет купил.
Отца когда на фронт забрали, он два раза в отпуск приходил, потом уж не вернулся.
Где же я был – когда войну объявили? Не помню. Но помню, как деревня всколыхнулась. Начали мужиков забирать – проводы, слезы.
Я стал работать. Лето на бригаде, в колхозе – и сеяли, и сено метали, и возили. Зимой пимы катали.
Хоть маленький был – одного мужика научил. Пришел мужик с фронта на костылях, а ручищи то здоровые. Приходит ко мне. Верите – нет – учи давай. А я что – пацаненок, из-за верстака не видать. Принес шерсти – я ему показал — вот так и так. Дак, он закатал лучше меня. Силища то в руках огромная. Придет, бывало, костыли поставит, к стенке спиной приткнется и давай. Полюбил меня. Сарамудов Василий Яковлевич. Он и сейчас живой. В Доме престарелых в Новосибирске живет.
Ох, в войну и работали. А куда деваться. Мы шестеро одни остались.
Когда отец на фронт ушел, у нас корову пришли забирать за недоимки по налогам. А без коровы с шестью ребятишками – как?. Пришли учетчики. Мать за топор и за ими. Догнала бы – всех порубила. И что-то сделалось с ней тогда от переживаний — умом она помутилась. В больницу ее увезли. Нас в детский дом хотели отправить – а мы со старшей сестрой уперлись. Не пойдем и все. Мать вернется, а дом пустой.
Тогда отца с фронта отпустили. Он в отпуск домой приехал. Мы с ним в больницу поехали. Выходит мать – худая, бритая, глаза стеклянные. Он к ней – «Хана! Хана!» А она не узнает. «Ты кто?» — спрашивает. «Да как же – я муж твой, Петро» — «Да, не знаю я никакого Петрака». И уже уходить, а повернулась и спрашивает – « А что Полька красный плат носит?» Это дочка, сестра моя.
Ну, мы ушли. Отец десять дней дома пробыл. А осенью она приехала. Мутная была, но потом отошла.
Вот с того я работать начал. С тринадцати лет. И покосы убирали, и хлеб сеяли и пахали и сено копнили. Да все на быках, на лобогрейках.
Зимой меня валенки катать отправляли. Помню как-то в Петровское пошел. А почему-то там и в войну богато жили. Пошел, полтора месяца откатал. А как было: в бригаде катаешь две пары в день, а одну тебе дают откатать на себя. Так и делали. Я там три мешка муки заработал и денег тридцать рублей. Собрался, мешки на санки и домой в ночь-полночь. А идти километров пятнадцать. Как я мог? Удивляюсь. Тогда же волков страшно много было. Они из-под фронта в Сибирь уходили. А здесь бить некому было. Волки и на людей нападали, и скотину прямо в стайках драли. Но ведь как-то дошел.
Пришел с продуктами. Мать не знала куда посадить.
А мне кого – тринадцать лет.
Отец еще раз по ранению в отпуск приезжал. Приехал, помог. У меня сто пар лежало детских валенок. Он мне десять пар помог сделать. Дома пробыл десять дней в сорок третьем году. А в сорок пятом на него похоронка пришла.
Двадцать второго февраля сорок пятого года он погиб. Как сейчас помню. Я уже на бригаде работал. Похоронку на отца домой принесли. Пришел. Мать ревет, кричит. Я как сел и прямо при ней закурил. У отца мешок махорки в доме стоял. Так с сорок пятого и курю. Бросал раз, не получилось. Пачка в день – это обязательно. Сильно тяжело после похоронки было.
Пацаны тогда быстро взрослели.
В конце войны медаль мне дали. Двоих нас пацанов в сельский совет вызвали прямо с бригады. И медали к фуфайкам зацепили.
Сама медаль не сохранилась, а удостоверение осталось. А два ордена я уже в связи заработал. После армии пришел – вскоре связистом устроился. И всю жизнь в связи.
А на лобогрейку сел в сорок шестом. Год был сырой, тяжелый.
В сорок седьмом меня осеменатором поставили. Так я с быками до армии и проходил.
Я когда в армию призвали, попал в Забайкалье – станция Ходабулак. Поучили меня месяца полтора на шофера и посадили на машину – на студебеккер. Дак я так рад был, так рад – это после быков-то, после лобогрейки.
В Забайкалье служил почти четыре года. Дважды был в отпуску. Осенью приехал – сена подвез, валенки покатал. У нас полковник был — фронтовик, сильно за солдат болел. Я ему скатал и жене его красивые валеночки, поярковые с отворотами. Приезжаю так и так, «Я товарищ полковник вам гостинец привез». Он обул – и в присядку пошел. Коньяка достал и посидели мы с ним.
Я у него личным радистом был. Мне армия много дала. Демобилизовался радистом второго класса к Новому году в пятьдесят четвертом.
В армии еще подзаработал. Столярку тогда изучил и электротехнику.
Поначалу тяжело было.
Кого – без образования считай.
Лейтенант читает, я ни слова не понимаю. А солдат у нас один был, он мне про электричество, про трансформатор все доходчиво рассказал. И как-то пошло у меня. Все легко давалось. Что увижу – сделаю.
Я и на баяне пробовал учиться, бился-бился, но слуха нет. Думаю, чтоб не разбить от злости, лучше подарю я тот баян. Так и не выучился.
Пришел из армии. Мотористом устроился, мотоцикл купил – первый в деревне. Что ты – девки ко мне как мухи липли. Первый парень на деревне – вся рубаха в петухах. А про женитьбу и не думал. Я ж с матерью жил, она уж потом в город к сестре уехала. А тут я Веру встретил. На ферме дело было. Она воду качала. Я мотористом. Ну, я ее и выбрал – она еще девчонкой была. Кого – семнадцати не было. Спрашиваю – пойдешь за меня?. Она – «Как мама скажет». Пошли с дядькой посватались. Свадьбу справили. Расписались, уже когда Иван — сын родился. В пятьдесят шестом — Иван, в пятьдесят восьмом — Илья, в шестидесятом — Сережа. Все девочку ждали. Да говорят, что посеешь, то и пожнешь: посеял пшеницу, овса не соберешь. Вот так-то, миленька моя.
Всю жизнь я в связи проработал.
А сколько печей сложил, крыш перекрыл. Тут в деревне – все крыши мои. Сколько валенок перекатал — без счету.
От связи нас на уборку посылали.
Уж я тогда на комбайне реванш брал. Первый год я на свале работал. А дальше больше – по тысячи центнеров в день намолачивал. Первое место по району брал. Мне Волгу как передовику предлагали, Вера отказалась. А зачем – у нас уже тогда Москвич был.
Я первую машину в шестьдесят пятом купил. В кузове привез Москвича четыреста первого. Месяц отлаживал. Теща не верила, что поедет. Но ничего – справился. Одна в деревне машина тогда была. Потом я Москвича четыреста третьего взял, — потом четыреста пятого. Сыновьям отдал по машине. Какие смог – отдал. А дорогие они себе сами купят. Себе уж потом Волгу взяли. И как ягоды, или грибы – мы в поле. У меня Веру хлебом не корми, чтобы по ягоды.
В огороде у нас ни виктории, ни смородины нет. А зачем – вода одна и вкуса нет. А тут у меня недалеко свой сад есть дикой смородины. А другой сад – березовый. Такого сока сладкого, как там, больше нигде нет.
Тут места богатые. Поля какие. Когда-то колхоз две фермы держал молодняка. Это кроме дойных гуртов; овец не одна тысяча была, куры, свиньи, еноты. Все поля в округе засевали. Как-то заехал я на то поле – четыре тысячи га степи и бурелома. Сердце кровью обливается. Как такое развалили. Что ж вы делаете… Мне кажется, все это свыше…
Выйду за огород. Стою, смотрю – и жалко, и охота еще поработать.
Меня в прошлом году председатель позвал – пойдешь на комбайн на уборку. А как не пойти – пойду. И в этом году пойду, если позовет».

Запись текста: Ирина Октябрьская

***Материал подготовлен при поддержке Каргатского краеведческого музея и Института археологии и этнографии Сибирского отделения РАН (г. Новосибирск), проект № 25.4 по программе «Историко-культурное наследие и духовные ценности России» и проект №8 по программе междисциплинарных интеграционных исследований СО РАН